Внезапно королева почувствовала себя плохо. Подпрыгивающий паланкин напоминал ей лодку в море во время шторма, а кроме того, живот сковала боль. Началось все с пустякового недомогания, как при месячных, но постепенно боль усиливалась и вскоре уже напоминала родовые схватки.

– Нет, – охнула она. – Слишком рано!

Внезапно у нее отошли воды, они были окрашены кровью с зеленовато-черной примесью. Алиенора отодвинула занавеску и высунулась, чтобы окликнуть Амарию, которая передвигалась на муле рядом с паланкином.

– Мадам! – Амария велела носильщикам остановиться и заглянула внутрь паланкина. – Святая Мария! – выдохнула она, на секунду утратив самообладание.

– Никто не должен знать, – с трудом произнесла Алиенора. – Чего бы это ни стоило.

Амария покачала головой.

– Вам нельзя продолжать путь, мадам, – сказала она. – Придется найти для вас кров.

Служанка огляделась. Невдалеке от дороги стояла пастушья хижина. Небольшое убежище, сложенное из нетесаного камня, но ничего другого не было; до святыни, к которой стремился Людовик, оставался еще долгий путь.

– Королева нездорова, – сообщила Амария носильщикам паланкина. – Отнесите ее в ту лачугу, где я займусь ею.

– Мы не можем выйти из строя, госпожа, – ответил один из них.

– Тогда она умрет! – с жаром воскликнула девушка. – И виноватыми окажетесь вы. Делайте, что говорю!

– Но король…

– Я разберусь с королем. – Амария приосанилась. – Заболевание моей госпожи связано с тем недомоганием, от которого она страдала в Венгрии. А то, как ее вынудили покинуть Антиохию, только ухудшило положение.

Одержав верх над мужчинами, которые понесли паланкин к хижине, Амария послала оруженосца к Людовику с той же самой историей, а также велела явиться к лачуге Мамиле.

– Если ты верна моей госпоже, то помалкивай, – сердито прошептала она. – В случае расспросов скажешь, что у королевы кровотечение.

Девушка взглянула на нее со страхом, к которому примешалось сердитое возмущение.

– Мне прекрасно известно, какая у нее болезнь, – сказала Мамиля. – Но я не Гизела, я не предаю.

Вместе они помогли Алиеноре перебраться в хижину. Носильщики, услышав слово «кровотечение», старались держаться подальше. Амарии только того и нужно было. Прибыл гонец от Людовика с сообщением, что король намерен продолжить паломничество, а королева может отдохнуть, пока не наберется сил, чтобы присоединиться к главным войскам. С ней, однако, останутся охранники, которые разобьют лагерь рядом с хижиной. Гонец настаивал, что должен увидеть Алиенору и удостовериться, что она действительно больна, а не прикидывается, чтобы удрать обратно в Антиохию.

Он лишь бросил один-единственный взгляд на Алиенору, которая корчилась, лежа на соломе, и быстро покинул хижину.

Рядом с лачугой журчал маленький ручей, где Амария наполнила ведро свежей холодной водой. Потом разожгла огонь в каменном очаге. Вместо топлива там сложили кизяк, а у нее среди прочих припасов нашелся уголь. Она набила холщовый мешок соломой, чтобы сделать Алиеноре постель, а как только огонь разгорелся, сварила ей отвара, чтобы унять боль, хотя понимала, что такую боль унять невозможно. Кровь в околоплодных водах с зелеными пятнами фекалий нерожденного младенца означала неминуемую трагедию. Амария подозревала, что Тьерри де Галеран нанес Алиеноре не случайные удары, когда они покидали Антиохию.

Алиенора открыла глаза и уставилась на черные от дыма балки. Жгучая боль засела в животе и между ног, постоянная и тупая, лишенная прежней остроты. Горло саднило, словно она наглоталась дыма или криком сорвала голос. Она опустила руку на живот, он показался ей мягким. Груди налились, но кто-то уже перевязал их льняными полосами. Между ног тоже лежали прокладки. Королева чувствовала себя слабой, выжатой.

– Мадам… – Над ней склонилась Амария и потрогала лоб. – Ну наконец лихорадка спала, – сказала она. – Вам было очень плохо. Вот, попейте еще.

Алиенора сделала несколько глотков холодного горького варева из чашки, которую Амария прижала к ее губам.

– Мой ребенок. Где мой ребенок? Его нужно покормить. – Она оглядела лачугу. На дверях висела холщовая занавеска, закрывая вид, но пропуская слабый свет. От очага поднималась к потолку змейка синего дыма. Мамиля помешивала в горшке какое-то рагу, но, взглянув на Алиенору, быстро отвернулась. – Что вы с ним сделали? Покажите мне его!

Амария прикусила губу:

– Мадам… он… родился мертвым. У вас потому и начались преждевременные роды, что он умер. Мне очень жаль.

– Я тебе не верю! – Алиенору охватила паника и горе; ей казалось, что за этими полуразрушенными стенами собирается огромная удушливая волна. – Покажи.

– Мадам…

– Покажи! Если есть тело, я его увижу и узнаю все, что нужно знать!

Амария повернулась к корзине, прикрытой льняной тряпицей. Поверх она положила крест на цепи, снятый с собственной шеи.

– Я собиралась похоронить его на рассвете, – сказала она. – Право, мадам, не знаю, стоит ли вам смотреть.

– Нет, я должна.

Амария отвернула тряпицу, Алиенора заглянула в корзину. Она взвыла и согнулась над ней, прижала к себе, словно живого, младенца. Ребенок умер, а вместе с ним умерли ее хрупкие надежды и мечты. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, убаюкивая свою боль.

– Мне все равно, что со мной будет! – простонала Алиенора. – Дай мне умереть. Никакая это не святая земля, это мой ад!

Глава 32

Иерусалим, сентябрь 1148 года

За инкрустированном столике между Алиенорой и Мелисендой [22] , королевой-матерью и соправительницей королевства Иерусалимского, стояло керамическое блюдо с вкуснейшим лакомством из миндаля и розовой воды, которое арабы называли «фалудхаш». Мелисенда с наслаждением отведала кусочек.

– От этих сладостей, если переесть, случаются колики и зубная боль, – досадливо заметила она, – но они восхитительны. – У нее было смуглое лицо и яркие темно-карие глаза, взгляд веселый, но в то же время проницательный, понимающий. – Деликатес для женщин. Мужчины поглощают его за один присест, даже не распробовав как следует, но все равно я считаю марципан хорошей приманкой.

– Разве это не типично для мужчин?

Алиенора улыбнулась и попробовала угощение, играя роль благодушной французской королевы, за которую она цеплялась все ужасающие месяцы после рождения мертвого ребенка в Ливане. Это был единственный способ вынырнуть из темноты, грозившей ее поглотить. Она не смела ни на секунду расслабиться, все время была в маске, за которой прятала невыносимую боль, а ночью ей снились одни кошмары. Тем не менее она терпела каждый день, преодолевала каждую ночь, и время постепенно затягивало ее рану, пусть и очень медленно. Две недели назад к ней в Иерусалиме присоединился Сальдебрейль, все еще слабый после избиения, когда постарались Тьерри де Галеран и его прихвостни, но коннетабль вернулся к своим обязанностям, и это хотя бы немного ее утешило, ибо она считала его погибшим.

Она и Мелисенда восседали на плоской крыше Иерусалимского дворца, от солнца их защищал открытый навес с прозрачными пологами, развевавшимися на ветру. На женщинах были удобные просторные одежды из шелка и тюрбаны, по моде иерусалимских франков. Они наслаждались компанией друг друга, пока все отдыхали в самые жаркие часы дня.

Мелисенда рассмеялась:

– Боюсь, вы в целом правы, хотя иногда попадаются иные мужчины, непохожие на остальных, и таких нам следует беречь.

Алиенора взглянула на голубое небо, к которому от древних золотистых стен поднимался горячий воздух, создавая рябь.

– Да, – тихо произнесла она. – Но очень часто они нам не достаются, чтобы беречь.

Она поймала на себе задумчивый, внимательный взгляд Мелисенды, но это ее не взволновало. Иерусалимская королева взошла на трон по праву рождения [23] , однако в свое время ее супруг Фульк попытался отнять у нее власть, и королеве пришлось в борьбе завоевывать все, что она имела сейчас. Ее также когда-то обвинили в любовной связи с Гюго де Пюизе, графом Яффы, одним из ее ближайших сподвижников, но она загасила бурю и вышла из скандала, не растеряв сил ни на йоту.